Космическая трилогия [сборник] - Клайв Льюис

— Во имя ее прав, — сказал Уэстон, — прав или, если угодно, во имя могущества самой Жизни я готов, не дрогнув, водрузить флаг человека на земле Малакандры: идти вперед шаг за шагом, вытесняя, где необходимо, встреченные низшие формы жизни, заявляя свои права на планету за планетой, на систему за системой до тех пор, пока наше потомство — какую бы необычную форму и непредсказуемое еще мировоззрение оно ни приобрело — не распространится по Вселенной везде, где только она обитаема.

— Он говорит, — перевел Рэнсом, — что потому это и не будет порченым поступком, то есть он говорит, так можно поступить — ему убить всех вас и переселить сюда нас. Он говорит, что ему не будет вас жалко. И опять он говорит, что они, видимо, смогут передвигаться из одного мира в другой, и всюду, куда придут, будут всех убивать. Думаю, теперь он уже говорит о мирах, вращающихся вокруг других солнц. Он хочет, чтобы существа, рожденные от нас, были повсюду, где только смогут. Он говорит, что не знает, какими будут эти существа.

— Я могу оступиться, — сказал Уэстон, — но, пока я жив и держу в руках ключ, я не соглашусь замкнуть врата будущего своей расы. Что там в этом будущем — превыше нашего сегодняшнего знания, непостижимо для воображения. Мне достаточно того, что есть нечто превыше.

— Он говорит, — перевел Рэнсом, — что он не перестанет все это делать, пока вы не убьете его. Он не знает, что станется с рожденными от нас существами, он очень хочет, чтобы это с ними стало.

Уэстон, закончив свою речь, инстинктивно оглянулся, ища стул. На Земле он обычно плюхался на стул, когда начинались аплодисменты. Но стула не было, а он не мог сидеть на земле, как Дивайн, и скрестил руки на груди.

— Хорошо, что я выслушал тебя, — сказал Уарса. — Хотя ум твой слабее, зато воля не такая порченая, как я думал. Ты хочешь сделать все это не для себя.

— Да, — гордо сказал Уэстон по-малакандрийски. — Мне умереть. Человек жить.

— И ты понимаешь, что эти существа должны быть совершенно не такими, как ты, чтобы жить в других мирах.

— Да, да. Все новые. Никто еще не знать. Странный! Большой!

— Значит, это не та форма тела, которую ты любишь?

— Нет. Мне все равно, как они форма.

— Тогда, вероятно, тебе не безразличен разум. Но это не так, иначе ты любил бы хнау, где бы его не встретил.

— Безразлично — хнау. Не безразлично — человек.

— Если это не разум человека, подобный разуму всех других хнау, — ведь Малельдил создал их все, если не тело — оно изменится… Если тебе безразлично и то и другое, что же называешь ты человеком?

Это пришлось перевести. Затем Уэстон ответил:

— Мне забота — человек, забота наша раса, что человек порождает.

Как сказать «раса» и «порождать» — ему пришлось спросить у Рэнсома.

— Странно! — сказал Уарса. — Ты любишь не всех из своей расы, ведь ты позволил бы мне убить Рэнсома. Ты не любишь ни разума, ни тела своей расы. Существо угодно тебе, только если оно твоего рода — такого, каков он сейчас. Мне кажется, Плотный, ты на самом деле любишь не завершенное существо, а лишь семя. Остается только оно.

— Ответь, — сказал Уэстон, когда Рэнсом перевел ему, — что я не философ. Я сюда пришел не для отвлеченных рассуждений. Если он не понимает — как и ты, очевидно, — таких фундаментальных вещей, как преданность человечеству, я не смогу ему ничего объяснить.

Но Рэнсом не сумел это перевести, и Уарса продолжал:

— Я вижу, как испортил тебя повелитель Безмолвного мира. Есть законы, известные всем хнау, — жалость и прямодушие, и стыд, и приязнь. Один из них — любовь к себе подобным, и вы умеете нарушать все законы, кроме этого, хотя он как раз не из величайших. Но и его извратили так, что он стал безумием. Он стал для вас каким-то маленьким слепым уарсой. Вы повинуетесь ему, хотя, если спросить вас, почему это — закон, вы не объясните, как не объясните, почему другие законы нарушаете. Знаешь ли ты, почему он это сделал?

— Мне думать, такой закон нет. Мудрый, новый человек не верить старая сказка.

— Я скажу тебе. Он оставил вам этот закон, потому что порченый хнау может сделать больше зла, чем сломанный. Он испортил тебя, а вот этого Скудного, который сидит на земле, он сломал — он оставил ему только алчность. Теперь он всего лишь говорящее животное и в моем мире сделал не больше зла, чем животное. Будь он моим, я бы развоплотил его, потому что хнау в нем уже мертв. Но будь моим ты, я постарался бы тебя излечить. Скажи мне, Плотный, зачем ты сюда пришел?

— Я сказать — надо человек жить все время.

— Неужели ваши мудрецы так невежественны и не знают, что Малакандра старше вашего мира и ближе к смерти? Мой народ живет только в хандрамитах; тепла и воды раньше было больше, а станет еще меньше. Теперь уже скоро, очень скоро я положу конец моему миру и возвращу мой народ Малельдилу.

— Мне знать это много. Только первая попытка. Скоро идти в другой мир.

— Известно ли тебе, что умрут все миры?

— Люди уйти прежде умрет — опять и опять. Ясно?

— А когда умрут все?

Уэстон молчал. Уарса заговорил снова:

— И ты не спрашиваешь, почему мой народ, чей мир стар, не решил прийти в ваш мир и взять его себе?

— Хо-хо! — сказал Уэстон. — Не знать как.

— Ты не прав, — сказал Уарса. — Много тысяч тысячелетий тому назад, когда в вашем мире еще не было жизни, на мою харандру наступала холодная смерть. Тогда я был глубоко обеспокоен, и не смертью моих хнау — Малельдил не создает их долгожителями, — а тем, что повелитель вашего мира, еще не сдерживаемый ничем, вложил в их умы. Он хотел сделать их такими, каковы сейчас ваши люди, которые достаточно мудры, чтобы предвидеть близкий конец своего рода, но недостаточно мудры, чтобы вынести его. Они уже готовы были следовать порченым советам. Они могли построить неболеты. Малельдил остановил их моею рукой. Некоторых я излечил, некоторых развоплотил…

— И смотри, что стало! — перебил Уэстон. — Сидеть в хандрамитах — скоро все умереть.

— Да, — сказал Уарса. — Но одно мы оставили позади — страх. И вместе с ним убийство и ропот. Слабейший из моих людей не страшится смерти. Это только Порченый, повелитель вашего мира, растрачивает ваши жизни и оскверняет их бегством от того, что настигнет вас в конце концов. Будь вы подданными Малельдила, вы жили бы радостно и покойно.

Уэстон весь сморщился от раздражения. Он очень хотел говорить, но не знал языка.

— Вздор! Пораженческий вздор! — по-английски закричал он и, выпрямившись в полный рост, добавил по-малакандрийски: — Ты говоришь, твой Малельдил вести всех умирать. Другой, Порченый — бороться, прыгать, жить. Плевал ваш Малельдил. Порченый лучше — моя его сторона.